…Перед знакомыми дверьми с табличкой «Литобъединение «Сейнер» Сергей простоял долго — все не решался войти. «Ну зачем это, зачем… — бессильно вопрошал он лестничное пространство. — Ну войду, ну здравствуйте, как поживаете, хорошо, а вы, я тоже хорошо. И что дальше? Нет. Не пойду», — решил он твердо, но за дверьми послышался знакомый бас: «Когда подхожу я к вагранке и льется прозрачный металл, с тоской вспоминаю о пьянке, в которой мозги растерял. Не пить мне мечталось — работать. Чтоб мускул твердел и густел. Чтобы до кровавого пота. Свершение доброе дел прибавило счастья народу и мне оказало бы честь! Такую дурацкую моду решил я отныне завесть!» Сразу раздались бурные аплодисменты и чей-то восторженный голос выкрикнул: «Качин! Ты наш Некрасов, виват!» И голос Тани: «Юрий Иванович, вы сочинили прекрасную пародию». — «Татьяна Николаевна, что вы! Это крик души! На заводе — в металле и стекле, здесь — в чеканном слове». — «По поводу первого один мой знакомый так и считает. А вот стихи…»
Сергей вошел и увидал взъерошенного Качина. Тот стоял напротив Тани и пытался что-то выскрести из нагрудного кармана холщовой толстовки. «Вот я вам это сейчас прочту, слушайте! — И, развернув листок из ученической тетрадки, начал: — Ненавижу дурдомов решетки! И словесную одурь дешевки! Провалитесь! Исчезните! Сгиньте-ка! От болта до последнего винтика! — Он обвел присутствующих помутневшими от ярости глазами и, столкнувшись взглядом с Сергеем, грустно улыбнулся: — Здесь случайно нет контрреволюции? А то давайте… Составим протокол, благо народу много…» Сейнеровцы, переглядываясь, начали подниматься и молча исчезать в дверях.
«Юра, Юра…» — укоризненно проговорила Татьяна Николаевна. «Извините…» — Качин ушел. «И часто он так?» — «Всегда. Если талант зажать в тиски, он превращается в злую бесполезность». — «Почти афоризм». — «Нет, просто наблюдение». — «Таня, ты вправе думать обо мне все что угодно. Но за мной стоит государство, у которого не все гладко… — Таня усмехнулась, и Сергей повысил голос: — Да, не все, и ошибок много». — «Гораздо больше, чем хотелось бы». — «Пусть, но разве не понимаешь ты, что слишком много разных мерзавцев на нашей земле и вокруг, и все же…» — «ГПУ — это нашей диктатуры кулак, — перебила она. — Сжатый. Ты это хотел сказать?» — «Послушай, мы оба хотим, чтобы ГПУ работало этично, чтобы в нем служили образованные, одухотворенные люди, чтобы место человека в обществе определяла не должность, а вклад в общее дело. И мы работаем для этого». — «Ты уверен?» — «Твоя ирония неуместна. Это может плохо кончиться». — «Для тебя?» — «И для меня тоже. О наших встречах знают. Я нарушил предупреждение руководства». — «Бедненький… Давай я пожалею тебя. Иди ко мне…» Он встал: «Таня, Таня… Откуда столько раздражения, зачем…» — «Зачем? Вчера меня вызывали в исполком. Товарищ из отдела культуры сказал, что мои слушатели мало пишут стихов о труде, революции и партии. И слишком много — о личных переживаниях. Он сказал, что дает мне месяц сроку. И если мы не создадим эпохальных произведений о тутутской партийной организации — нас просто-напросто закроют. Вот и все». Кольнув Сергея непримиримым взглядом, она выбежала из комнаты.
Сергей осмотрелся: Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин. «А вот тебя-то повесили здесь совершенно зря, — Сергей снял портрет. — Кулацкий подголосок, воспеватель черных человеков и беспробудной пьянки — таким считают тебя где надо, а Тане придется отвечать». Сунул портрет за шкаф и подошел к окну. Автобус уже отъезжал от остановки, за ним неторопливо двигалась знакомая пролетка… Сел к столу и стиснул голову ладонями… Ситуация из скверного анекдота, разведчики так не работают, издевательство какое-то… Но, может быть, именно в этом издевательстве и спрятан глубокий смысл? С этим тяжким вопросом Сергей направился к морю, здесь его должен был ожидать Розенкранц.
Он и ждал, пунктуальный и аккуратный, как все немцы, с потертым кожаным портфелем под мышкой, сквозь очки подслеповато щурились бесцветные глаза. Заметив Сергея, направился к Острым скалам — место вокруг было открытое, незаметно подобраться сюда никто не мог. Розенкранц протянул острую, как щучья голова, руку: «Сергей Петрович, чем вы объясняете, что национал-социализм есть чисто германское изобретение?» — «А вас гнетет?» — «Ну а как же? Я все же немец, мне стыдно и страшно за собственный народ». — «У нас считают, что немецкий народ тут ни при чем…» — вяло произнес Сергей, заранее зная, что сейчас ответит Розенкранц. Тот нахмурился: «Извините, но сколь же беспочвенно и схоластично звучат ваши выкладки: «НСДАП есть партия оголтелой буржуазной диктатуры в период кризиса капитализма и обострения угрозы пролетарской революции. Она толкает немецких рабочих к классовому миру, лишая их тем самым элементарных прав на защиту своих экономических и политических интересов…» Так говорят ваши теоретики?» — «Примерно так…» — еще более вяло кивнул Сергей, и Розенкранц продолжал напористо и убежденно: «Так ведь в том и фокус-покус, что рабочие и крестьяне Германии согласны на такую программу! Она всем им дает работу и устойчивую перспективу: немцы получат дивиденды от будущей войны. А у вас жуют словесную жвачку, не замечая, что боевая, монолитная Дойчланд вот-вот начнет тяжко ступать к вашим границам!» — «Обманутый народ». — «Тем больше чести Гитлеру и тем меньше тем, кто рассчитывает победить прицельную демагогию политической болтовней!»
Они не в первый раз спорили. Сергей, конечно, тревожился развитием событий в Германии, но был уверен: придет час, и коммунисты разоблачат Гитлера — даже из подполья. Мерзость концлагерей, всесилие политической полиции, бесправие и бесконечные фигуры умолчания, наслаивающиеся друг на друга в интеллектуальной жизни, — такая Германия скорее рано, нежели поздно, должна будет взорваться. Но Розенкранц был другого мнения. Немцы, за исключением отщепенцев, именуемых Германской коммунистической партией («Я излагаю не свою, а общепринятую в Германии концепцию»), встретили Гитлера «на ура», поверили ему, пошли за ним. А это прежде всего опасно для Советской России — ненавидимого фюрером форпоста марксизма…
Потом они обсудили фотографии, которые удалось сделать Розенкранцу: «Сергей Петрович и старичок», «Качин и ребенок», «старичок около пролетки»… «Я прошу теперь обратить главное внимание на Качина: круг знакомых, необычные ситуации…» — «Что это значит?» — «Драка, например». На этом расстались.
Сеня Малин родился в 1910 году в День международной солидарности трудящихся в интеллигентной по теперешним меркам одесской семье. Его отец Семен Исаевич был гардеробщиком в знаменитом одесском театре и однажды помог революционерам, спрятав под вешалкой пачку прокламаций. Это не забылось — после окончания гражданской войны один из этих революционеров, Зиновий Трушкин, оказался в должности уполномоченного ГПУ на Нежинской и сразу же заявился к Малиным с цветами и огромным шоколадным тортом — его отобрали у греков-контрабандистов, привезших на своих фелуках партию изюма, корицы и рыбных консервов, которые на черном одесском рынке шли по баснословной цене. Когда Малин-старший, узнав о происхождении торта, выразил робкое сомнение, «революционэр» из ГПУ показал протокол, в котором было записано, что означенный торт уничтожен в присутствии понятых. «Вы и будете понятыми, — улыбнулся он. — А уничтожение произведем все вместе путем пробы».
С того памятного вечера уполномоченный зачастил к Малиным, а еще через полгода красивая Софья Сигизмундовна, забрав юного Малина и сундук с платьями и тарелками, переехала на Еврейскую к новому мужу. Еще через год, во время перестрелки с бандой Эфраима Перепелкинда, отчима убили, и Софья Сигизмундовна возвратилась к тоскующему супругу. Измена была в одночасье забыта, в семье воцарились мир и покой, но, к несчастью, Малин-старший вскоре подхватил дизентерию и скончался, оставив вдову без всяких средств к существованию. Выручило то, что осторожная Софья успела свой брак с уполномоченным Зиновием Трушкиным зарегистрировать в загсе (ее брак с Малиным-старшим, совершенный раввином в синагоге, новой властью признавался без особого восторга), и ведомство погибшего супруга сочло себя обязанным принять участие в дальнейшей судьбе вдовы и пасынка.
Софью Сигизмундовну приняли на должность буфетчицы в городской аппарат, и таким образом все проблемы пищевого довольствия были решены. Что касается Сени, то его определили в школу второй ступени, которую он благополучно и окончил в 1928 году. После этого его взяли курьером, а через два года, когда открылась вакансия в Тутутах, помощником оперуполномоченного. Софья Сигизмундовна, естественно, переехала к сыну и сразу же устроилась в Портовый завод заведующей Комплексом питания рабочих и служащих, который состоял из столовой на сто мест, фабрики-кухни из тридцати рабочих и управленческого аппарата в количестве тридцати служащих.
